После обыска 1.8.1956 г. Родион Гудзенко был арестован и помещен в Лефортовскую тюрьму, откуда 24.11.1956 г. был направлен на психиатрическую экспертизу в Центральный институт судебной психиатрии им. В.П. Сербского (Москва). Там он находился в одной палате с Даниилом Андреевым и провел месяц в близком общении с ним. В своих воспоминаниях Родион Гудзенко отмечает: «Собственно, вместе мы были всего лишь месяц. Но — месяц в одной палате, месяц насыщенных, спресованных разговоров, общения, больше уже ничего и не оставалось, и он много-много интересного успел рассказать».

В 1993 года в Санкт-Петербургской еженедельной газете «Слово и Дело» (№ 8 от 11-17 марта 1993, стр. 4) в литературной записи И. С. Мальского были опубликованы воспоминания художника о Данииле Андрееве («Слово о Данииле»). В дальнейшем эти воспоминания под названием «Слово о Данииле Андрееве» были с сокращениями опубликованы в собрании сочинений Даниила Андреева (том 3, книга 2, стр. 458, М., редакция журнала «Урания», 1997). Приведенный ниже текст печатается по этому изданию.

Родион Гудзенко «Слово о Данииле Андрееве»

Как я попал в тюрьму? Легче, знаете ли, было попасть, чем не попасть, уж так я был настроен, что удивительно, как раньше не взяли: ведь брали-то буквально за анекдот. А у нас года с пятьдесят третьего было нечто вроде дискуссионного клуба в курилке читального зала Публичной библиотеки, и даже удивительно, как ЧК так проворонило — довольно поздно, видно, запустило туда своих ребят. <...> Так что меня взяли даже слишком поздно, в 1956 году, уже после того, как Хрущев выступил с разоблачением Сталина. Мне, однако, инкриминировали и то, что я Сталина поносил — и тоже ссылались на выступление Хрущева в "Правде", где он писал, что мы-де никому не позволим ругать нашего великого и мудрого...

Ну, в общем, арестовали, хоть и по чистой ерунде, но последствия были весьма серьезные. Дело у них никак не выгорало, да еще мне попался прокурор, такой Ронжин — совершенно поразительный человек, но о нем — отдельная история, так вот, он отказался от этого дела. А по законности дела уже нужно было хоть как-то оправдываться, время было либеральное, бить нельзя. Таких ужасов, какие испытал Даниил Леонидович, у меня не было, но защищаться еще было очень трудно, потому что еще думалось: раз ты взят по 58-ой статье, то уже, так сказать, канул в Лету. Ведь никто не представлял, насколько они сами были перепуганы — думали, что вот-вот их самих арестуют, это ведь были те же самые типы, только у них были обрублены щупальцы: они не могли избивать, можно было читать любые книги, лежать днем в камере... Но действовали они еще вовсю. И чтобы оправдать свои действия, попытались давить на меня психушкой.

Сначала они отправили меня на одну экспертизу — это на Арсенальской, бывшая 1-я женская тюрьма, я там год просидел. Это был Майданек настоящий. Страшное заведение по тем временам, жуткое, камера пыток. Потом вернулся на следствие меня признали здоровым, слава Богу. Но я ведь тогда от apмии косил, так что у них была хорошая зацепка, и вот через пару месяцев меня опять везут — оказалось, в Москву, в Лефортова оттуда — в Институт Сербского.

<...> Это было как на волю: почти свободная больница. Но видно было, что не воля, такие узенькие форточки, а в них лямки железные. А окна без решеток, я вначале даже удивился потом узнал: там такое толстенное стекло, хоть табуреткой бей почище любых решеток... А внизу во дворе — заборчик, дальше - жилые дома, дворы, и какой-то милиционер с наганом, никаких тебе автоматов. Ведут тебя — и ты в халате чистом, не измызганном, как в тюрьме, и надзиратели — люди, хоть погоны под халатами, и не два замка, как в камерах, а дверь с лестничной площадки с одним замком, и сиделка женщина. И, знаете, суп! Натуральный, в тарелке, а не баланда в алюминиевой миске, и второе какое-то, даже котлетка. Прямо какая-то сказка!

Где-то раз в неделю — новое поступление. И вот как-то появляется такой высокий... узник — одно слово, узник, больше никак его не назовешь. Это был Даниил Леонидович. Он как раз "червонец" уже оттянул в крытой тюрьме. Лагерник — это все-таки человек закаленный, мозолистый, видно, что с каких-то тяжелых работ, а этот — весь насквозь тонкий, звонкий и прозрачный. Интеллигентный, беззубый, высокий, седой, тощий. Босой. Босиком, хотя всем тапочки давали. В кальсончиках, в халатике. И — в слезах, заплаканный! Улыбается, стесняется, вытирает слезы. "Что такое? Почему вы плакали?" — "Ой, простите, — он сказал. — Вы знаете, я в первый раз за десять лет увидел дерево!" — "Как — дерева не видели?" — "Я в тюрьме был, во Владимирской, там прогулки в крытом дворике, цемент, я деревьев не видел вообще. И тут я вдруг увидел во дворе, когда меня провели, живое, настоящее дерево, и, знаете, просто потекли слезы".

Познакомились. Он представился: "Андреев." А я тогда, что называется, торчал на Леониде Андрееве — естественно, когда все запрещено, то дорвавшись хотя бы до Леонида Андреева, читаешь с диким восторгом, я и читал с восторгом эту, в общем-то безвкусицу. Это теперь я понял, что безвкусица, а в тюрьму я попал под впечатлением, а когда вышел, приобретал одно собрание сочинений за другим — хотел иметь определенное издание.

Мне Даниил Леонидович рассказывал, кстати, немного об отце — тот ведь красавец был, — как он стоял в морской куртке на своей яхте у штурвала, но все это выпендреж от хорошей жизни: если б он сюда попал, все было бы, наверное, несколько по-другому, может быть, его бы даже литературе настоящей научили. А так у него все построено на дешевом эффекте. Талантливо... но дьявол хитер, он может поймать человека и более изощренно.

Ну вот, Даниил Леонидович, стало быть, мне представился, а я его с отцом совершенно никак не связал. Говорю: "вы знаете, вот у вас фамилия Андреев, и вы похожи на моего любимого писателя, Леонида Андреева". А он внешне действительно очень на отца похож. А он отвечает: "Видите ли, я его сын". — "Простите, как сын?" — "Даниил Леонидович". — "Родной сын?" — "Да". В общем, с этого момента мы и подружились, и очень сильно. Тут и пошли рассказы — он был великолепный рассказчик, умница. И очень гибкий человек. С ним можно было спорить. Он остается при своем убеждении, но оппонента не возненавидит, если ты говоришь нечто прямо противоположное, останется дружба. Он уже привык к различию во мнениях. Причем он был такой эрудиции неимоверной, что трудно себе представить: я потом, когда к нам попали какие-то физики-атомщики, с изумлением убедился, что он с ними говорит на равных, как физик.

Он, правда, рассказывал, что на протяжении лет трех-четырех у него камера состояла из одних только ученых, и они, скуки ради, сначала толкались и даже борьбой занимались — люди-то не старые, хоть и не молодые. Академик Парин сидел с ними... А потом... решили открыть университет!

Тюрьма — это интересное заведение. Если ты сидишь в тюрьме долго, то ты родной человек для администрации. Бумаги сколько хочешь, писать жалобы и т.д. — это имеешь право. Сначала на тебя будут рычать, а пройдет год, уже с тобой разговаривают, потому что ты свой, родной: те же надзиратели, те же корпусные, тот же начальник. Он уже с тобой весел. Если завтра, скажем, — расстрелять, то тебе ласково уже так изъяснят: "Мол, извини, брат, такое дело — я должен, понимаешь, ты уж на меня не серчай, я должен тебя разменять, прости!" Вот уже так будет, не просто: "Встать! Пошли!", а даже ласково.

Ну вот, бумагу им стали давать, а они не только друг другу лекции по своим специальностям читали, но даже написали целую книгу, с иллюстрациями. Он вообще такой озорной был, интеллигент такой, настоящий дореволюционный, на нем печать еще того времени. Так он говорил мне: "Родя, вы на суде обязательно нахулиганьте, потому что вам в тюрьме будет гораздо лучше. Все думают, что это хуже, чем зона, а для интеллигента — там еще наткнешься неизвестно на что, а тут потрясающая библиотека, и через год вы уже будете свой человек, и к вам администрация отнесется соответственно: надо книгу — дадут книгу, и вообще... То есть будет все то, что положено, и даже если где-то переступить чуть-чуть инструкцию — и это тоже". Так что Даниил Леонидович ратовал, чтобы я попал в "крытку".

Собственно, вместе мы были всего лишь месяц. Но — месяц в одной палате, месяц насыщенных, спресованных разговоров, общения, больше уже ничего и не оставалось, и он много-много интересного успел рассказать. Он, например, с Шульгиным два года сидел вдвоем, много о нем любопытного рассказывал. Но разворачивался как-то постепенно. Его представления как-то соответствовали и моим тогдашним представлениям — какие-то мистические, скажем, я не был еще тогда христианином, ну, Евангелие уже читал. Но был антиклерикалом, и он даже это как-то поддерживал — в том, что не касалось русской церкви. Ну, тут у него такой пунктик был, насчет России и православия. Есть о чем поспорить, там масса интересных вещей. Он говорил, что Россия — святая земля, центр мира, от нее все и произойдет, причем опорой здесь будет православие. При этом у него там нагромождено было очень много — и индуизм, и прочее; это уже потом пришлось разбираться, когда я прочитал "Розу Мира", тогда я, конечно, не думал, что это оттуда куски он читал. И должен сказать: я очень люблю Даниила Леонидовича, но это его заблуждение не принимаю, хотя один из центральных пунктов его теории, надо сказать, я родил самостоятельно.

Это — проблема старца Федора Кузьмича, версия о том, что Александр I и Федор Кузьмич — одно лицо. Даниил Леонидович придерживался этой версии и говорил, что Александр I — центральная фигура русского покаяния. Приводил всякие доказательства, ссылался на слова одного члена партии, Маслова, он в тюрьме оказался по "ленинградскому делу". Тот присутствовал при эксгумации тела Александра, и гроб оказался пустым... Я, когда он мне версию эту рассказал, понял: так оно и было. А когда в апреле шестидесятого освободился и приехал в Ленинград, тут и увидел подлинное, железное доказательство тождества Александра и Федора Кузьмича! Всем царям ставили конные памятники, и ему бы — конный, с барельефами: Бородино, Париж, Триумвират... А тут — Александрийский столп! Ангел стоит с крестом, с опущенной головой, на крест показывает перстом, цепи разорваны — ну, к доктору ходить не надо: монашество — это ангельский чин! Знать, Монферрану шепнули. Даниил Леонидович очень бы порадовался этому доказательству, ведь в основу "Розы Мира" он ставил Александра I. Вообще он любил монархию и был в душе монархистом, не таким, как, допустим, сейчас — цепляют на грудь звезды и ходят, собирают дворян, а, как говорил сам Даниил Леонидович, монархист по трансреализму. То есть монархизм может практически и не выражаться, но он как-то и потусторонний, и взаимодействует, но это — реальная и существенная суть. Ну, тут мы с ним сошлись совершенно, такая иррациональность мышления нас очень сблизила. Ведь, если подойти утилитарно, то надо строить сейчас монархию заново, это смешно. Да и вообще тут нет проблемы. Я вот спорю сейчас "на злобу дня": говорят о распаде "советской империи". Не было советской империи! Если, как Ленин определил, говорить — "империя зла", тогда понятно, это иносказательно. Но не советская империя — империя была Российская, Германская, Британская... Это был Союз Советских Социалистических республик. Он точно назывался — СССР. И никакая не империя. И Даниил Леонидович — нет, он не был таким монархистом. Мы с ним в одном только не сходились: я считал, что монархия должна быть немножко теократической...

Свои вещи он читал неоднократно. И когда читал, скажем, из "Афродиты Пенородной"¹, таким бархатным голосом, очень красиво читал — это производило совершенно ошеломляющее впечатление. Я тогда даже не выдержал и сказал, когда он прочел: "Ну уж, знаете, вы ведь гений!" Но он запретил мне так говорить. Причем очень искренне, то не было кокетством. Он сказал: "Родион, ну перестань! Во-первых, до смерти такое вообще нельзя, это просто кощунство. Во-вторых, даже канонизируют через пятьдесят лет после смерти, не раньше. А вы... Что за чушь!" И еще сказал: "Я себя поэтом просто не считаю". И это притом, что стихи знал и любил — Пушкина, так просто безумно, а вообще это знание и понимание доходило у него до такой степени, что, может быть, это даже и нельзя — так понимать. А что касается его стихов, он многим способен дать очко вперед, вот буквально начать сейчас цитировать, так есть такие потрясающие поэтические вещи, что с ума можно сойти (Алла Александровна, кстати, великолепно читает его стихи, она от него научилась). Его поэтический дар был настолько могучий, что он его, я думаю, не успел по-настоящему реализовать. Ну, и не только не успел. Ведь — тюрьма есть тюрьма. Она дает угол зрения: с одной стороны, может, лучший, чем на воле, но с другой — это уже ошибка, и если потянуться в этом направлении, то можно и забрести.

Вообще, он был очень осторожный, набожный, мистик, анализировал все время козни дьявола. Но ведь и впадать в козни тоже опасно, он и об этом, конечно, знал, он был достаточно эрудирован, чтобы понимать и такие штуки, как, допустим, то, что в монашество, святость нельзя особенно вдаваться, лучше уповать и не анализировать, потому что можно забрести в жуткие дебри и уступить дьяволу. Разумеется, он это понимал. Но, тем не менее, так получилось, что он все равно лез — это невольное и непреодолимое желание, проблема Фауста, по сути дела.

Это был, конечно, замечательный человек. Очень терпимый, выносящий любого оппонента без какой бы то ни было агрессии. О себе не любил распространяться. Его тюрьма высосала очень сильно. Его там здорово избили. А он так скромно об этом говорил, вот эпизодик один рассказал — почему он начал ходить босиком. И все. А так отмалчивался.

Помните, я рассказывал, как он пришел в камеру босиком. У него была аномалия с ногами. А началось это все еще во время следствия. Его как-то следователь избил сильно на допросе. И Даниил Леонидович, оказавшись в камере, потребовал бумагу и написал протест прокурору по поводу незаконных методов ведения допроса, избиений, издевательств... Прошло какое-то время, и вот его снова вызывают на допрос. В кабинете, кроме следователя, сидит незнакомый генерал. "Я, — говорит, — прокурор, тут ко мне поступила ваша жалоба на якобы незаконные действия нашего следователя. Я должен выяснить, так ли это". Тут встает следователь, подходит к Андрееву: "С чего ты взял, что у нас используются незаконные методы?" — и бьет Даниила Леонидовича сапогом по ноге. "У нас арестованных никто не бьет", — и опять удар. "Значит, вместо того, чтобы раскаяться, ты еще клевещешь на советские органы дознания?" — и снова бьет... В общем, он его избил страшно на глазах у того генерала. А генерал после всего и говорит: "Я, — говорит,— убедился, что следствие ведется законными методами, а вы, Андреев, клевещете на наши советские карательные органы".

Вот после того случая у него что-то с ногами и произошло, ступни страшно болели и горели, и он не мог с тех пор в обуви ходить. Такое явление существует в психиатрии, оно редкое, и непонятно как это происходит. Короче, от всех потрясений он не мог надевать обувь и ходил босиком и зимой, и летом, он мог босиком ходить по снегу совершенно спокойно и не только не простужался, а наоборот, чувствовал прилив сил, а зимой особенно... Ну, я тоже выдерживаю ногами очень сильный мороз, но тут совершенно поразительное что-то, ему не нужно было никакой адаптации. Он ходил на прогулки только босиком и говорил: "Ой, вы не беспокойтесь", да еще агитировал "за босиком". "Во-первых, я так все время щупаю землю, а зимой — вообще, как будто пьешь шампанское ногами!"

Даниил Леонидович очень необычно и точно выделял интересных и достойных людей. Он мне, например, открыл там поразительного просто человека, таких только в лагерях можно отыскать. Они, конечно, где-то и тут бродят, но тут на них и не нападешь, а там его просто поставят напротив тебя, вот в чем разница. Он и сел-то необычно. Пришел такой лейтенантик, Юра Пантелеев, молоденький артиллерист, только из училища. У него было хобби — экономика. И вот он взял те скудные данные, что были доступны по советской экономической системе, и написал труд, отправил его в ЦК и Госплан, а там — практические выводы на основе анализа: мол, смотрите сами, или меняйте всю систему, всю внутреннюю политэкономическую структуру, или к 1982 г. в стране наступит крах, и вы уже ничего не сможете залатать. Это в 56-м-то году! Его арестовали и воткнули 8 лет за "агитацию". "Хотя, — он говорил, — кого я агитировал? Правительство? Я же им послал — пусть сами разберутся!" Вот такой удивительный человек! И гуманитарно был очень образован. Когда мы говорим о Блоке, о Цветаевой, тоже участвует в разговоре, да на таком уровне — все знает! "Странно, — говорю я Даниилу Леонидовичу, — когда? Это же военное училище — встать, лечь, подъем, побежали — больше ничего. Да и моложе меня на пару лет. Когда он это все успел?" —"И не только это, —говорит Даниил Леонидович. — Вы обратили внимание, какие у него лапки?" — "Как это — Лапки?" Он говорит: "Посмотрите руки, это очень важно! — а у Юры короткие такие пальчики. — У него же добрые лапки!"

Потом Даниил Леонидович вышел на волю, я отправился в мордовские лагеря. Там же, в Дубровлаге, кстати, и Алла Александровна была, провела почти 9 лет, только в одной "командировке". Ведь лагерь — это целая страна, там даже поезд ходит. А в стране Дубровлаг — 36 ОЛП, отдельных лагерных пунктов. Это и есть "зоны", или, на жаргоне "командировки". Я был в Темниках. А Даниил Леонидович разыскал в Ленинграде мою жену, она с маленьким ребенком осталась, как-то пытался поддержать. Адрес мой от нее получил, ей писал, все спрашивал "Почему Родион не пишет?" Но я ему писать не хотел сначала, ну зачем цеплять, человек вырвался оттуда, а ему письма пишут, связь опять же с лагерем у него, зачем это надо? Он объяснил, что все это чушь, сейчас это неопасно; я только тогда и написал ему, так у нас возникла переписка². Ну, а потом, когда я освободился, я его не застал в живых...

<1993>

Примечания:
1) Видимо,   ошибка   мемуариста, стихотворение называется "Aphrodite Pandemion", что значит "Афродита народная", (см.: собрание сочинений Даниила Андреева, том 3, книга 1, стр. 577).
2) Письма Даниила Андреева к Родиону Гудзенко и его жене приведены в соответствующем разделе.